Закованные в броню - Элена Томсетт

Усмехнувшись в усы велеречивости поляка, стремящегося словно пародировать принятый при орденском дворе дипломатический этикет образца Священной Римской империи, Конрад фон Юнгинген доброжелательно спросил:

– Каковы ваши личные впечатления от пребывания при моем дворе, князь? Вам понравился Мальборг?

– Великолепный замок! – честно ответил поляк. – В военном отношении просто идеальный. Весьма впечатляет. Но, на мой взгляд, слишком мрачноват. Хотя возможно, это потому, что я – человек светский.

Великий магистр согласно наклонил голову.

– Я слышал, вас весьма благосклонно приняли гости Ордена, европейские рыцари. Только вчера маркграф Бранденбургский рассказывал мне о ваших глубоких познаниях в военном деле, а посланник его высочества герцога Бургундского отпускал комплименты вашим дипломатическим способностям и превосходному французскому.

– Да, ваша светлость, – чуть улыбнувшись, согласился молодой князь, – в этом отношении я нахожу пребывание в Мальборге чрезвычайно приятным. Более того, если уж мы заговорили об этом, я могу назвать его незабываемым.

– Надо полагать, большая заслуга в том принадлежит фройлян Эвелине Валленрод? – невинно заметил Конрад фон Юнгинген.

Поляк удивленно приподнял бровь, а затем покачал головой и посмотрел на великого магистра. Конрад фон Юнгинген, удобно устроившись в кресле, слегка барабанил пальцами по подлокотнику. В глазах его, устремленных на молодого человека, сквозила добродушная насмешка.

– Отдаю должное вашей проницательности, ваша светлость, – ограничился нейтральным замечанием Острожский.

Магистр уже откровенно улыбался.

– Какая уж там проницательность, мой дорогой князь. Вы были столь эффектны и недвусмысленны в демонстрации своей симпатии фройлян Валленрод, что только слепой мог этого не заметить.

– Значит ли это, что вы одобряете мой выбор? – тут же поинтересовался польский князь.

– Выбор? – удивленно переспросил магистр.

Молодой человек спокойно и невозмутимо встретил его взгляд.

– Будете ли вы возражать, если я попрошу руки фройлян валленрод? После того, как получу на это разрешение моего короля, разумеется.

Конрад фон Юнгинген широко раскрыл глаза.

– Даже вот как, – задумчиво протянул он, оставив в покое подлокотник кресла, и переключаясь на поглаживание материала своего церемониального роскошно отделанного одеяния магистра Ордена. – Ну что ж. У меня нет причин возражать. Вы лично мне глубоко симпатичны, по своему социальному положению вы выше фройлян Валленрод, но она, в свою очередь, племянница одного из моих комтуров, и я не вижу никаких препятствий со стороны орденского капитула этому браку. Возможно, они могут появиться у комтура Валленрода или у самой фройлян Эвелины, она, как мне известно, уже отклонила несколько предложений о замужестве.

– Возможно ли мне, в качестве личного одолжения, просить вас поговорить об этом деле с господином комтуром? – помедлив, спросил Острожский.

Конрад фон Юнгинген поднялся с кресла и подошел к молодому князю.

Протягивая ему руку для прощального рукопожатия, он добродушно проговорил:

– Вы действительно большой дипломат, мой дорогой князь. Хорошо, я поговорю с Валленродом. Надеюсь, переговоры в Раценже будут успешными, и вы еще вернетесь в замок в качестве официального польского посла при Орденском дворе. По крайней мере, я буду просить короля об этом. А сейчас прощайте, князь, получите ваши охранные грамоты и езжайте с Богом.

Часть II. Белая Роза Ордена

Глава 1

Призраки Вавеля

Вавель,

Краков, Польское королевство, осень 1404 г

Косые лучи утреннего солнца струились из высоких, стрельчатых окон Вавельского собора в Кракове и неровными бликами ложились на холодные мраморные плиты пола. Блистал и парил под куполом торжествующе непобедимый солнечный свет, пенящийся в воздухе мириадами мельчайших пылинок. Подсвеченная им, загадочно переливалась витражная мозаика, бросая живые теплые тени на непорочно белые колонны внутреннего убранства собора. Лишь стыли в гулкой тишине надменно-безмолвные королевские гробницы, овеянные ледяным дыханием смерти. Опершись на безжизненные камни надгробий, равнодушно взирали с высоты своих пъедисталов беломраморные статуи польских королей. Торжественные звуки органа наполняли просторное помещение собора, взмывая под его высокие купола.

Высокий молодой человек в темном плаще остановился возле усыпальницы последних королей из династии Пястов. На какую-то минуту он вступил в полосу солнечного света, тотчас в его темно-каштановых густых волосах вспыхнули золотистые, тонкие, как кружево, лучи. Затем он безмолвно опустился на колени возле одной из гробниц и, наклонив голову в знак траура, надолго замер в такой позе.

Бросив на молодого человека беглый взгляд, старый каноник Вавеля узнал его сразу. Это был племянник ныне царствующего короля Владислава-Ягелло молодой князь Острожский, сын покойного князя Нариманта, новгородского наместника и любимого брата короля. После убийства отца король взял его к польскому двору, где тот был воспитан под присмотром благочестивой королевы Ядвиги. Каноник покачал головой, вспомнив свое собственное удивление и недоверие двадцать лет назад, когда в храмах Польши впервые появились эти суровые, остававшиеся в душе язычниками, литовские по происхождению родственники короля. Теперь уже многие из них, особенно молодежь, искренне восприняли веру христову.

Присмотревшись, каноник понял, что молодой человек стоял, преклонив колени, перед статуей королевы Ядвиги, воздвигнутой на ее могиле в полумраке фамильного склепа Пястов в Вавеле. Вот уже пять лет после смерти молодой и благочестивой королевы, дочери последнего короля Анжуйской династии, князь Острожский постоянно приходит сюда два раза в год, в день ее рождения и день ее смерти. Каноник покачал головой. Вокруг этого молодого человека всегда витала тайна, тайна его рождения, тайна его связи с королевой. Тайна, которая все больше и больше проявлялась в его чертах, в звуках его голоса, в его манере говорить и двигаться. Каноник был уверен, что, не умри король Людовик Анжуйский так неожиданно и скоропостижно, существование этого молодого человека изменило бы судьбы европейской политики. Задумчиво глядя на него, каноник поймал себя на мысли, что молодой князь Острожский, без сомнения, унаследовал лучшие черты трех королевских семейств. Знает ли он сам о своем происхождении? Каноник вздохнул. Несомненно, знает. Покойная королева знала правду и, возможно, она открыла ее этому мальчику накануне своей смерти. Но сейчас это ничего не меняло. Каноник вновь взглянул на преклонившего колени перед могилой королевы князя Острожского.

Молодой князь был красив. Камзол черного бархата, отделанный серебром и сшитый скорее по европейской, чем по польской моде, оттенял бледность его лица, подчеркивал темный, почти черный, цвет глаз, и главное, что больше всего поразило святого отца, какое-то непередаваемое по скрытой силе, затаенное, почти трагическое, их выражение.

Каноник видел, как тени воспоминаний скользили по его лицу. Глаза его то искрились, то туманились. Торжественные звуки органа наполняли просторное помещение собора.

Молодой князь думал о бренности всего сущего. Прекрасная королева была так же сияющее недоступна при жизни, как эти великолепные создания рук неизвестного ему человеческого гения в Вавеле. Она жила, и словно не жила, овеянная ореолом святости и непорочности, закованная в блистающую броню своей красоты и добродетели. Он знал, он всегда чувствовал, как глубоко несчастна она была под ней. Вся ее жизнь казалась ему чей-то злой шуткой, определившей ей жребий быть символом королевской Польши, женщиной, которую любили и боготворили за то, что она ею не была. Словно в четких контурах этих великолепных, волшебных по красоте, оправленных в свинец цветных витражей, ее жизнь не создавала впечатление реальности. События ее жизни: рождение, первая несчастливая любовь, брак с Ягайло, служение своей стране, являлись отдельными этапами этого недолгого пути и как будто отделялись друг от друга свинцовыми перегородками витражей, разделяя один цвет от другого. В них не было подлинной жизни, лишь струящийся, льющийся с неба, идущий от Бога свет, наделенный всеми чарами цвета. Сияющее чистыми красками великолепие готического Вавеля, волшебное и сказочное, отрицало реальность. Это был холодный свет бестелесности, мистического чувства причастности к вратам царствия Божия. В нем не было места для жаркой искристой любви земной, дарящей тепло истерзанной человеческой душе и плоти, в нем лишь блистал иней непорочной любви к Господу, словно сковавший льдом скульптуры людей в храме, обращенных им в камни.